Пока суть да дело, аз, многогрешный, дочитал О, юность моя! - единственное, увы, прозаическое произведение Ильи Сельвинского. Как я уже писал в комментах к предыдущему постингу, по стилю этои добротная южная школа, а по идейному посылу - в каком-то смысле продолжение ЛГЖ Ильи Эренбурга. Так что всем, кто такое любит и не читал, весьма рекомендуем.

Плюс не могу не ответить, что Илья Львович блистательно доказал основной тезис Хабада: что все евреи - "верующие сыны верующих", причем веруют не только в Бога или Тору, но и во все 13 принципов Маймонида, включая тот, насчет которого он сам, возможно, сомневался. Ибо в рассказе о события лета 1920 года у Сельвунского появляется такой отрывок:

Бредихин отправился в университет. Нужно было сдать политэкономию, но как показаться на глаза Булгакову?

По дороге Елисей взглядывал на афиши:
«Дворянский театр.
Выступление члена государственной думы В. Пуришкевича:„Русская революция и большевики“.
„Вечер смеха“.
„Куплетист Павлуша Троицкий“.
„Песенки Вертинского“.
„Публицист Розеноер“.
„Указ барона Врангеля о восьмичасовом рабочем дне“»

В результате вновь возник вопрос, который аз, многогрешный, уже задавал: при десяти редактурах и корректурах, как такое проходило? Просто всем было пофигу, или все было как сейчас.

Впрочим, процитированный отрывок интересен не только этим. Поскольку указ о восьмичасовом рабочем дне - реальное распоряжение Врангеля. А Булгаков - не Михаил Афанасьевич, а ставший священником бывший легальный марксист о. Сергей Булгаков. Причем обе темы раскрыты в романе весьма подробно,с минимальными экивоками.

Более того, Сельвинский описал даже расправы с офицерами, имевшими место в Крыму, причем не скрывая весьма жутких подробностей:

Через минуту два матроса подвели к борту связанного человека в одном белье.
— Раз-два, взяли!
Деловитым движением они высоко подняли человека и швырнули его в море. На босых ногах висел чугунный колосник. Белый призрак пошел в воду прямолинейно, как гвоздь...
— Видали зверюгу? — сказал матрос и, глубоко затянувшись, тяжело выдохнул дым из ноздрей. — В топку его!

О сионистах аз, многогрешный, уже писал. В общем, невероятно интересно, каким образом Сельвинский заслужил столь либеральную цензуру.

Правда в одном месте Сельвинский то ли не смог, то ли не захотел развить скользкую тему. Ближе к концу рассказа приводится такой разговор о судьбе крымских большевиков.

— Витя, Сенька и все его сестры арестованы и расстреляны.
— Расстреляны? Как? Где?
— Еще в прошлом году. Повезли их в теплушке на полустанок Айсул, под Семью Колодезями, открыли дверь и всех перекосили из пулемета.
Леська долго еще сидел на скамье и видел перед собой Виктора Груббе в матросской фуражке с надписью «Судак», Сеньку Немича с его неизменной цацкой, а из сестер почему-то среднюю, Варвару. Убиты… Все убиты… Из пулемета… Леську охватил пафос мщения.

За что именно расстреляли упомянутых Немичей, писатель умолчал. Однако Гугель знает за облаву:

Семья Немич — дети евпаторийского полицейского урядника Павла Немича, большевики, ставшие известными благодаря своему участию в революционном движении в России, в установлении советской власти в Евпатории, Гражданской войне и красном терроре.

А как выглядел этот террор, можно прочитать в мемуарах Деникина:

Обречённых перевозили в трюм гидрокрейсера «Румыния». Смертника вызывали к люку. Вызванный выходил наверх и должен был идти через всю палубу на лобное место мимо матросов, которые наперерыв стаскивали с несчастного одежду, сопровождая раздевание остротами, ругательствами и побоями. На лобном месте матросы, подбодряемые Антониною Немич, опрокидывали привезённого на пол, связывали ноги, скручивали руки и медленно отрезывали уши, нос, губы, половой орган, отрубали руки… И только тогда русского офицера, истекавшего кровью, испускавшего от нечеловеческих страданий далеко разносившийся, душу надрывающий крик, отдавали красные палачи волнам Чёрного моря.