Почему книга была забыта, вполне понятно: захватывающе писать о спектаклях, от которых не осталось и афиш, и артистах, известных разве что по фотокарточкам, умел разве что гениальный Власий Дорошевич. Тем не менее, "Страницы" читаются не без интереса, и не только в качестве наметок к культовой трилогии.
Ну и несколько интересных моментов. Как все помнят, один из главных героев "Дороги" - отец Бруштейн, виленский врач. Предок-медик появлятся и на "Страницах" - но не отец, а дед (видимо, тот самый, которого в "Дороге" незаконно произвели в генералы):
Ещё дедушка мой был постоянным театральным врачом в г. Каменец-Подольске. Должность театрального врача всегда и везде была бесплатная. Врач лечил заболевших актёров и присутствовал во время спектакля в зале на случай внезапной болезни кого-либо из исполнителей, или посылал вместо себя другого врача. За это врачу полагалось бесплатное место. Однако отношения дедушки с театром были сложнее, потому что дедушка искренно и действенно любил актёров. Труппы в Каменец-Подольске бывали чаще всего захудалые, посещался театр плохо. Актёры страдали от эксплуатации антрепренёров, от самовластия полицмейстера, зависели от вкусов зрителей, которые ходили в театр или не ходили. В последнем случае актёры со своими семьями голодали, должали квартирным хозяйкам, лавочникам, театральному буфетчику, а в конце сезона не имели средств на выезд из города. Дедушка не только лечил актёров, — он помогал им деньгами, хлопотами, связями среди местной интеллигенции, он устраивал сборы и подписки в пользу актёров, заболевших или впавших в нужду. Весь дефицитный театральный реквизит для спектаклей театр брал у дедушки, — скатерть, занавеску, диван, ковёр, буфет, сервиз, военный мундир или шинель (дедушка был военным врачом). Бывали вечера, когда чуть ли не половина обстановки и вещей из дедушкиной квартиры оказывалась унесённой в театр. .
Что же до отца, то он в "Страницах" не упомянут ни разу! Что, в общем, и понятно. Доктор Выгидский, конечно, приветствовал оккупацию и вообще был расстрелян нацистами. И тем не менее, лишний раз напоминать об отце-еврейском деятеле, депутате буржуазного парламента в 1952 году было в высшей степени неразумно.
Впрочем, в другом месте Бруштейн, напротив, проявляет немалую смелость. Рассказывая об одном провинциальном актере, она, в частности, пишет:
Венцом игры Роберта Адельгейма в роли Акосты почиталась сцена отречения в синагоге. Он и здесь был очень пластичен и картинно-красив (кстати, царское министерство внутренних дел особым предписанием запретило Адельгейму какие-либо ассоциации с внешностью Христа в костюме и гриме). Он перекрывал страшный рёв толпы статистов криком: «Молчи-и-ите все!» (Никто из зрителей, конечно, не знал, что статисты орут, как им приказано, всё, что вздумается, а Адельгейм пользуется при этом своими певческими данными и поёт это, как музыкальную фразу в опере.) Чтение отречения Адельгейм вёл приглушённым голосом, белым, без интонаций, поминутно прерывающимся, словно желая выпить эту страшную чашу поскорее, залпом, единым духом. Смертельно бледный, еле стоя на ногах, — его держали под руки, — он кончал чтение отречения глубоким обмороком, падая головой назад вниз по ступеням помоста. Тем сильнее был последний переход от полной прострации к яростному протесту, к отказу от всех компромиссов публичного покаяния. Заслуженно растоптанный и поруганный, — заслуженно потому, что он сам, добровольно предал свою правду, — Акоста восставал из праха, гневно отрекаясь от своего вынужденного отречения:
Моя душа — такой же гневный бог,
И с этих пор служу я богу мести!
И дело не только в том, что 1952 - не лучшее время лишний раз поминать еврейскую тему. Уриэль Акоста - одна из известнейших ролей Соломона Михоэлса. Которую он играл в театре, который уже 3 года как закрыт, а его последний руководитель арестован и вот-вот будет расстрелян. Вращаясь в московской театральной среде, не знать этого Бруштейн не могла. И тем не менее.
И еще один момент. В главе о Комиссаржевской Бруштейн несколько раз упоминает Меерхольда. И каждый раз - незлым тихим словом:
Именно эта «лучезарная» Гедда Габлер, поднятая на щит реакционной буржуазной критикой, была раскрыта в спектакле театра Комиссаржевской постановщиком Мейерхольдом... Такова была двойная победа Комиссаржевской — над Метерлинком и над Мейерхольдом. Последний и здесь делал всё, чтобы усилить реакционный замысел пьесы эстетизмом сменяющих одна другую живых картин, скопированных с полотен старинных мастеров живописи.
На момент выхода книги Меерхольда уже 12 лет нет в живых. Этого Бруштейн могла не знать, но об аресте точно знала.
Интересно, писала она искренне, или просто понимала, что если писать о Комиссаржевской, о Меерхольде не упомянуть нельзя, а упомянув, нельзя не пнуть? Судя по вегетарианскому по тем временам тону, напрашивается второй вариант, но Бог его знает.