В продолжении темы этого постинга.

Московское издательство "Книжники", в рамках замечательного проекта публикации русских переводов идишской литературы, бог знает из каких соображений выпустило сборник Самуила Гордона - бесталанного пейсателя, писавшего в худших традициях соцреализма с его дуболомным языком отчетно-перевыборного собрания пополам с милицейским протоколом, и безжалостно-прямолинейной нравоучительностью. (Тексты Гордона есть в сети, так что желающие могут убедиться в этом можно одним кликом, Кому лень - просто два случайных примера).

— Позвольте мне, товарищ полковник, не поверить, что вы не знаете, в чем здесь суть! Вы прекрасно понимаете, — с неослабевающей горячностью продолжал майор, — речь идет о том, чтобы тех, кто смотрит на физический труд как на некое тяжелое испытание, чуть ли не как на труд постыдный, на пушечный выстрел не подпустить к институту! Вспомните, товарищ полковник, как мы с вами в молодости гордились тем, что мы рабочие… Эту гордость мы обязаны привить нашим детям.

Над вертикальным шахтным стволом светилась большая пятиконечная звезда. Своим ярко-алым пламенем она еще издалека возвещала, что шахта, где работал Илья Савельевич Лесов и с которой Аншин несколько лет назад тоже был связан, одна из тех, что служат для остальных примером в работе.

Однако, как заметил еще дедушка Крылов, даже в известных кучах можно порой найти что-нибудь интересное. В данном конкретном случае - еще один пример, как советский еврей, загнаный в рамки расовой теории секулярного национализма, мучительно пытается понять то, что было вполне понятно его дедам и прадедам - что такое гиюр и кто такие геры (прозелиты):

Переводчик оглянулся на офицера, расхаживавшего взад и вперед возле легковой автомашины, и громче выкрикнул:
Внимание! Всем евреям выйти из шеренги! Крымчакам — тоже!»
По одному, по два, по три из шеренги вышли человек двадцать.
«Гарно, гарно! Что ж, хорошо!» — вытащив из кармана авторучку, переводчик принялся нас переписывать.
Вдруг он подозвал к себе одного из стоявших поблизости полицаев, выхватил из его руки нагайку и, подойдя к богатырского роста человеку с густой белокурой бородой и светлыми глазами, снова спросил:
«Как тебя звать, говоришь?»
«Арон Исакович Иванов».
«Гм, гм… А тебя? — переводчик остановился против второго красноармейца, полоснув нагайкой в воздухе. — Ну!»
«Илья Моисеевич Петухов».
«А тебя?»
«Аврам Мордхевич Сапунков»...
«А те кто? Не жиды?»
Переводчик снова подошел к богатырю с густой белокурой бородой, назвавшемуся Ароном Исаковичем Ивановым, и, точно глухому, прокричал в лицо:
«Юдэ?»
«Да, еврей».
«А ты тоже айн юдэ?» — подскочил он к другому.
«Да, мы евреи».
«Какие такие «мы»?»
«Мы — гейрим»[18].

Когда переводчик отошел к офицеру, полицай громко выругался.
«Что вы голову морочите — вы разве юдэ?»
«А то кто же мы?»
«Кацапы».
«Нет, мы евреи».
«Евреи? Вот с вами и сделают, что с евреями», — он показал на автоматчиков, толпившихся у грузовика.

Шапиро чуть повысил голос:

— Прошло уже лет двенадцать-тринадцать. Чего не насмотрелся я за все эти годы! Но того, что произошло тогда в селе Добрушине, вовеки не забуду. Этого нельзя забыть. Послушайте только, в такую страшную пору, когда награждают за выдачу еврея, за убийство еврея, русские люди, волжане, выдают себя за евреев. Они, очень может быть, никогда не видели еврейского местечка, никогда не слышали, что когда-то существовало правожительство, процентные нормы, но что за объявление себя евреем ждет их пуля — это они ведь знали... Будь тогда при этом мой отец, он, несомненно, сказал бы, что они — те самые праведники, на которых держится мир, хотя новообращенных не считал за евреев. То, что они переехали с Волги к нам в крымские колхозы и объявили себя евреями, в наших глазах выглядело странно, и не потому, что они молились по русскому молитвеннику, произносили еврейские молитвы по-русски… Вы же сами понимаете, оттого, что русский человек назовет себя Ароном или Моисеем, не станет работать в субботу, прибьет к дверям дома мезузу, он еще не станет евреем, точно так же, как принимавший крещение еврей не становился русским оттого, что посещал церковь, отдыхал в воскресенье.

Разумеется, я тогда обо всем этом не думал. Но новообращенному, стоявшему возле меня, сказал: «При своем ли вы уме? Что вы делаете, люди чудны́е…» На это он мне ответил: «До войны мы считали себя евреями. Что же нам теперь, отречься, что ли?»

P. S. Что же до переиздания Гордона, то действительно интересно, неужели сегодня кто-то будет читать такое? Или, если быть точнее - неужели в XXI веке остались люди, которые купят книгу только потому, что на обложке написано "перевод с еврейского"?