Написал для Букника небольшую статью о еврейской теме в советской детской литературе. Статья по ссылке, здесь для привожу чуть более полную исходную версию:
Несколько лет назад автор этих строк попытался выяснить, какие сведения о евреях и еврействе можно было почерпнуть из открытых советских источников, без помощи самиздата и тамиздата. Сейчас мне пришло в голову проделать тот же эксперимент с детской литературой - каких евреев могли встретить советские дети на страницах любимых книг? Какие сведения о еврейской истории и традиции можно было почерпнуть из этих источников?
Здесь, видимо, нужно сделать небольшую оговорку. Автор этих строк совершенно не собирается вспоминать всех обладателей характерных имен и фамилий, упомянутых в книгах для детства и юношества, но лишь тех, которых связывало с еврейством что-то помимо внешности и ономастики. Поэтому, к примеру, Муся Пинкензон, включенный в пантеон пионеров-героев, в данном случае «не считается»: несмотря на характерную фамилию, ничего еврейского в его канонической биографии не было – если, конечно, не считать национальными качествами игру на скрипке и папу-врача. «За скобками» так же останутся мальчик Мотл и другие герои Шолом-Алейхема и прочих еврейских авторов – нас интересует именно «общие книги», в которых нельзя было изначально рассчитывать на встречу с евреем или еврейством.
Данный очерк не претендует быть всеобъемлющим исследованием. Он написан исключительно на основе собственных детских воспоминаний, слегка освеженным в сетевых библиотеках. Соответственно, все упомянутые здесь книги были прочитаны мной в Москве в застойные годы, в возрасте от семи до тринадцати лет.
Когда речь заходит о «еврейской книжно полке» советского еврея, первым делом, естественно, вспоминают знаменитую трилогию Бруштейн, ставшей настольной книгой нескольких поколений еврейских детей. При этом мало кто помнит, что перу Александры Яковлевны принадлежит еще одно произведение из жизни женской гимназии – пьеса «Голубое и розовое», действие которой происходит «в 1905 году, в провинциальной гимназии с пансионом». Что это за гимназия, и какой это провинциальный город», легко понять из списка действующих лиц, хорошо знакомых читателям «Дороги»:
Елизавета Александровна Сивова (Сивка) — начальница гимназии.
Жозефина Игнатьевна Воронец (Ворона) — инспектриса.
Софья Васильевна Борейша (Мопся) — классная дама.
Лидия Дмитриевна — учительница танцев.
Вместе с Сашенькой Яновской еще одна еврейка, ее лучшая подруга Мария Фейгель. К 1905 году ситуации не изменилась, еврейских учениц в классе по-прежнему только две:Роза Зильберквейт и главная героиня Блюма Шапиро, дочь ремесленника, принятая в гимназию по протекции генерала от инфантерии, которому ее отец оказал важную услугу. Однако еврейских реалий в пьесе гораздо меньше, чем даже в «Дороге»: отец Блюмы, старик Шапиро, жалуется, что евреям не дают учится, да еще потешает публику характерным языком, которым разговаривали едва ли не все евреи русской литературы, и которого автору этих строк никогда не доводилось слышать:
Шапиро. Я вхожу в генеральскую квартиру — и у меня голова идет кругом! Золотая мебель! Зеркала! Ковров столько, что некуда ногу поставить… А на полу лежит девочка, и она, извините, топочет ножками, как четыре солдата! «Моя кукла проглотила глаза! Моя кукла ничего не говорит!» И сам генерал Сергиевский — генерал от инфантерии! — держит эту несчастную куклу и трясет над ней бородой. А что он может поделать? Я могу командовать солдатами? Нет, я не могу командовать солдатами. Ну, и генерал тоже не умеет делать мое дело… Верно, барышня?
Женя (русская гимназиста, подруга Блюмы). Ну, а дальше что?
Шапиро. Дальше? Я просидел над этой куклой целую ночь — вот здесь я сидел — и плакал: я ничего не мог придумать! Понимаете, надо было, чтобы кукла опять заморгала глазами и опять сказала: «Мама, папа».
Женя (в волнении). А вы этого не могли?
Шапиро. Я мог. Кукла не могла, вот беда…
И чтобы закончить с творчеством Бруштейн: интересно, что среди героев советской литературе были и другие гимназисты из семьи ассимилированного еврейского врачи – Леля и Оська из «Кондуита и Швамбрании» Льва Кассиля. В отличие от доктора медицины Яновского, их отец даже реально пострадал из-за своего еврейского происхождения: когда он попытался получить местогимнозического врача, директор собственноручно написал на прошении: «Желателен врач неиудейского вероисповедания». Тем не менее, «Кондуит», в отличие от трилогии о Саше Яновской, совершенно не воспринимался как «еврейская» книга.
В школьную программу по литературе был включен «Белеет парус одинокий, где, помимо приключений Пети и Гаврика, Валентин Катаев красочно описал одесский погром. (Православная семья главного героя спрятала у себя еврейских соседей). Перу Катаева так же принадлежит «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона», автобиографическая повесть о детстве, проведенном в Одессе. С учетом места и времени, еврейских персонажей в книге достаточно мало – возможно, потому, что семья преподавателя епархиального училища мало с ними пересекалась. Зато «еврейский сюжет» неожиданно возникает… в Вятке, где жил и служил дед писателя, священник городского собора: оказывается, отец писателя в молодости зарабатывал на жизнь в качестве шабес-гоя!
Папа нам рассказывал, что недалеко от их дома в Вятке была еврейская синагога и в пятницу вечером, когда закон запрещал евреям всякую работу, папу и его братьев нанимали как «гоев», то есть не евреев, тушить свечи, что тоже считалось работой, и за это платили им по две копейки. Тушение свечей в еврейской синагоге я тоже представлял довольно ясно, и меня удивляло и даже смешило, что русские мальчики, семинаристы, дети соборного протоиерея, тушат свечи в синагоге, где на черных скамейках сидят евреи в своих полосатых талесах, с какими-то черными коробочками, привязанными ремешками ко лбу.
Кстати, судя по последней фразе, сам Катаев в детстве бывал в синагоге не по субботам, а в будни, когда евреи возлагают тфилин. Как и зачем он туда попал? К сожалению, эту тану Катаев унес с собой в могилу.
Шабес-гоем довелось побывать и герою другой популярной детской книги – «Рыжика» Алексея Свирского: в своих странствиях по землям черты оседлости заглавный герой повести как-то познакомился с отставным солдатом, зарабатывавшим на хлеб «субботней службой» в еврейских местечках. Вместе со своим покровителем Рыжик гасил субботние свечи, передвигал подсвечники, к которым правоверным иудеям в шабат запрещено приказаться, и даже побывал в синагоге на молитве:
Обширная зала синагоги была вся уставлена длинными скамьями, перед которыми стояло множество пюпитров с ящиками. Посреди синагоги возвышался большой четырехугольный амвон, покрытый тяжелой скатертью, шитой серебром и золотом. Молились евреи усердно, произносили молитвы громко, раскачиваясь во все стороны, часто поднимали руки и закатывали глаза на лоб.
Молящиеся вытянули вперед головы и застыли в этой позе. Казалось, они к чему-то прислушивались. Вдруг все они, точно по команде, привскочили и так заголосили, что само здание задрожало от этого неистового крика. Потом все сразу смолкло. Молящиеся повернулись лицом к востоку и стали беззвучно что-то шептать. Видно было только, как они шевелили губами и как раскачивались во все стороны. Движения их были быстры и странны. Одни то открывали, то закрывали глаза, другие теребили свои пейсы, наматывая их на указательные пальцы, третьи стучали кулаками себе в грудь, а четвертые подымали плечи и делали вид, что хотят улететь. И все эти движения они проделывали молча, не произнося ни одного звука. Эта безмолвная молитва длилась минут семь-восемь, а затем молящиеся один за другим отступали три шага назад, низко кланяясь направо и налево. После этого в синагоге опять раздался хор сотни голосов.
В книжке, которую автор этих строк читал в третьем, кажется, классе, никаких примечаний не было. Так что советский читатель оставался в неведении, что Алексей Иванович Свирский, до крещения Шимон-Довид Вигдорос, с фотографической точностью изобразил молитву «Амида», центральный элемент еврейской литургии, а также последующие бенедикции.
Интересно отметить, что в повести к странствиям заглавного героя ненадолго присоединяется сбежавший из местечка еврейский мальчик Хаимке, который собирался «ходить по земле и учиться до тех пор, пока не сделается первым ученым на всем свете». Учитывая, что сам Вигдорос-Свирский бродяжничал с 12 лет, очень соблазнительно увидеть в этом Хаиме самого писателя. Но этому мешает одно обстоятельство: как мы уже сказали, Шимон-Довид перешел в православие, тогда как малолетний еврейский бродяга категорически отверг этот путь, хотя и утверждал, что «когда он придет в страну, где не будет евреев, он обрежет себе пейсы».
Помимо Катаева, об антисемитизме и погромах упоминали и другие советские авторы, касавшиеся еврейской темы, например, Макаренко, в колонии которого в начале двадцатых оказалось несколько еврейских подростков, которых Антону Семеновичу на первых порах пришлось защищать от постоянных нападок и избиений. (Проблема была решена совершенно непедагогическим образом – выйдя из себя, Макаренко бросился на главного антисемита со стулом, после чего остальные стушевались и притихли). Впрочем, для Остромухова, Шнайдера, Глейсера, Крайника и других еврейских колонистов антисемитизм товарищей был, кажется, единственной ниточкой, хоть как-то связывавший их с еврейством, и впоследствии они успешно интегрируются в коллектив колонии, так что некоторых даже выбирают бригадирами.
Помимо шести книг о Волшебной стране посреди американского континента, Александр Меленьтьевич Волков написал несколько исторических романов и повестей, в том числе , «Скитания» о юности Джордано Бруно, в котором изобразил совершенно демонического ростовщика Елеазара бен-Давида, в дочь которого влюбляется юный Бруно. Когда прекрасная еврейка бежит из отцовского дома и заявляет, что желает принять крещение, этот «столп веры, один из старейшин синагоги» сначала подсылает наемных убийц коварному соблазнителю, а когда, по понятным причинам, из этого ничего не выходит – иначе инквизиции было бы некого жечь на Площади Цветов – организует убийство собственной дочери. Интересно отметить, что действие книги происходит в Неаполе и начинается «осенью 1557», тогда как последний еврей покинул город в 1535, и до 1737 столица Королевства обеих Сицилий оставалась юденфрай. Ни в одном известном источнике, включая дореволюционную ЖЗЛ-овскую биографию, об этой истории ничего не сказано, так что можно смело предположить, что весь сюжет был от начала и до конца высосан из пальца. В свое время некий блоггер обвинял Волкова в «подпольном антисемитизме». Предложенную им аргументацию даже публикаторы назвали «бредом», однако что касается собственно тезиса , то еврейская линия «Скитаний» дает все основания воспринять его всерьез.
Вот, пожалуй, и все евреи, которых автору этих строк довелось встретить на страницах детских книг. (Возможно, кому-то из читателей повезло больше).
То, что из подобных источников о еврействе нельзя было узнать практически ничего, объяснять, полагаю, не надо. Тем не менее, даже этих крупиц информации было достаточно для создания достаточно конкретного образа. Еврейскую религию советская детская литература показывала набором диких и нелепых ритуалов, не стоящих ломаного гроша, а само еврейство – причиной ненависти и источником различных неприятностей, от которых евреев оградила и ограждает благодетельная советская власть, предоставившая им защиту и возможность успешного превращения в настоящих советских людей. Понятно, что таков был взгляд официальной пропаганды. Но что гораздо важней, эту точку зрения разделяла и немалая часть советских евреев, включая тогдашних читателей процитированных книг, и их родителей и дедушек.