Перед тем, как мордокнига решила прилечь (увы, ненадолго), сразу несколько знакомых опубликовали "отчет" Панорамы о драке из-за Фирдоуси. А аз, многогрешный, как раз дочитал книжку Станислава Рассадина, где таки тоже было про Фирдоуси. А так же еще несколько баек из жизни братских советских литератур:
Кремль. Правительственный банкет, посвященный закрытию декады таджикских искусства и литературы. Сталин поднимается произнести тост, а совсем недалеко от него — классик Таджикистана Садриддин Айни в компании с молодым переводчиком Липкиным.
— Я поднимаю этот тост, — начинает вождь (начинает неграмотно, как придирчиво фиксирует переводчик, будущий мемуарист: поднимают не тост, а бокал!) и, сказав несколько обязательно-необязательных слов, произносит фразу, взорвавшую благоговейную атмосферу: — Как известно, Фирдоуси был великим таджикским поэтом…
Тут и происходит взрыв почти святотатства. Вождя прерывает обезумевший от счастья старик Айни.
Долгие годы он положил на то, чтобы вернуть Фирдоуси с его гениальным эпосом «Шах-Наме» персоязычным таджикам, а востоковеды с их классовым, конъюнктурным чутьем спихивали сомнительного поэта эпохи феодализма туда, за кордон, к персам. Совсем как Расул Гамзатов спихнул Шамиля чеченцам и ингушам*. И вот…
Короче, Айни вскакивает, переполошив охрану, и кричит:
— Бирав, бирав!..
Понимай: «Браво, браво!..»
— Востоковéдения умерла! Да здравствует наша товарища Сталин!
Вспоминает Давид Самойлов:
«В те (сороковые. — Ст. Р.) годы происходили декады литературы. На казахскую декаду приехал акын Нурлыбек Баймуратов. Он привез в столицу поэму „Пою тебя, Москва“ или что-то в этом роде. Добрейший Игорь Базаров из „Литературки“, рано умерший мой покровитель, велел поэму перевести, однако из 500 строк сделать штук восемьдесят. И главное — сроку давался день. Я довольно хорошо справился с задачей. В газете, прочитав перевод, попросили только приписать еще две строфы о дружбе русского и казахского народов. Эти две строфы и были процитированы в ближайшей передовице: „Как хорошо сказал акын Нурлыбек Баймуратов“.
А вечером акын позвонил мне по телефону и позвал к себе в „Кырады Тел“, как он выразился, и что по-русски значит „Гранд-отель“.
На диване за столиком сидел бритоголовый мурза. Он сидел на диване, скрестив ноги. Налив мне водки, он сказал:
— Ты меня всегда переводи, Самойлович. У меня много разных стихов есть: политический, лирический, художественный.
****
В редакции одного из журналов я видел рукопись среднеазиатского полуклассика; его роман, приуроченный к «нашему» вторжению в Афганистан и уже вышедший на родном языке автора. То была беллетризованная биография Нурмухаммеда Тараки, афганского коммуниста, лидера социалистической революции, — биография со всеми теми подробностями, которые и делают одну судьбу отличной от прочих. Но поскольку к тому времени Тараки был убит Хафизуллой Амином, то в присланной рукописи, всюду, где было названо имя покойного, автор аккуратнейше зачеркнул: «Тараки… Тараки… Тараки… Тараки родился, учился, сделал, сказал…» и вписал шариковой ручкой: «Амин… Амин… Амин…»
Неповторимая, как казалось, судьба преспокойно откочевала к другому, что, конечно, смешило, но не удивляло. Нам ли не помнить, допустим, как при Сталине полулюдям-полувождям вручались звания и вместе с ними даже как бы личностные свойства?
Это, однако, было не все.
Ситуация дорастала и доросла до размеров окончательного абсурда, так как, покуда рукопись доставляли в Москву, советский спецназ и Амина отправил туда, где гурии утешали уничтоженного им Тараки. И в то время как в редакции толковали не без злорадства, до чего же теперь легко отделаться от номенклатурной рукописи — увы, графоманского уровня, — ее маститый автор прислал вполне хладнокровную телеграмму. Мол, будьте добры, везде, где у меня: «Амин… Амин… Амин…», впишите: «Бабрак Кармаль».
***
Когда-то с одним известным российско-советским писателем был такой случай. Он заявился с некоей миссией в одну из наших восточных республик, где местный глава литераторов представлял ему своих собратьев. Вернее, подчиненных.
— Вот это наш, так сказать, Фадеев. Написал роман о нашей героической молодежи, о ее подвигах в Великой Отечественной войне… Это — наш Николай Островский. Правда, еще сам передвигается, но, как видите, совсем слепой… Ты, Ахмет, не туда руку суешь, вот он где, наш замечательный московский гость, сюда, сюда… Наш Твардовский — оч-чень хорошую поэму сочинил… Наш Евтушенко… Молодой, знаете, ветер еще в голове, кой-какие ошибки допустил, кой-чего недопонял, но старшие товарищи его, хе-хе, покритиковали — исправляется, осознал… А вот это наш…
Гостю церемония надоела, и он грубо спросил:
— Ну а Горький у вас есть?
Оратор потупился:
— Товарищи меня считают…
* Про Гамзатова и Шамиля это отдельное история. Kому интересно - в комментах.