В связи с недавним скандалом, когда некий израильтянин сначала изувечил свою жену, а затем отказывался дать ей развод (к счастью, быстро передумал) - поскольку, вопреки популярным мифам, семейное насилие не было чем-то из ряда вон выходящим (хотя, возможно, и не в такой степени, как у соседей), аз, многогрешный, задумался - есть ли в литературе свидетельства, как похожие проблемы решались "в прежни годы, когда не было свободы", сиречь в традиционном местечке.
Как выяснилось, "Беня знает за облаву". Так что привожу соответствующие показания. Имя автора, по традиции, будет предметом мини-свояка:
Она была дурна, как смертный грех, эта Хися. Крохотное личико с длинным подбородком было изрыто оспой. С юных лет она внушила себе, что выйдет замуж только за «ученого», а выдали ее за кузнеца Мойше-«татарина». И вот теперь она не хотела жить со своим мужем.
Ему же было крайне досадно, ярость подкатывала к горлу: «Нет, подумать только, этот урод еще куражится!»
Он нещадно колотил ее, но она стояла на своем — не хочет с ним жить, и все.
В праздник симхес-тойре он избил ее в последний раз.
В этот день ждали дождя, но дождя не было. Воздух был очень холодный, над местечком нависло хмурое небо. Оно, казалось, на все было согласно — пусть зима, морозы, все равно.
В доме раввина сидели подвыпившие гости, дверь была открыта, и женщины, стоя у порогов своих домишек, издали поглядывали туда. Они видели, как внутри, в комнате, рядом с раввином и рыжим Мотелем, недавно избранным синагогальным старостой, покачиваются за столом степенные евреи... И вдруг по всему местечку несутся испуганные возгласы, они быстро докатываются до дома раввина:
— Опять жену бьет!
— Кто? Мойше-«татарин»?
— Болячка ему в горло!
Все разом выбегают на улицу, собираются у дверей и смотрят, как кузнец гоняется по всей базарной площади за своей женой Хисей. Он — богатырского сложения, рукава у него засучены, как в будние дни, когда он стоит в своей кузне и оковывает железом мужицкие телеги. Она — маленькая, сухая, как тощая курица. Всем известно, что она никогда не расстается с зеркальцем — жалким осколком со стертой наполовину амальгамой. Эта уродина любит прихорашиваться. Улепетывая от мужа, она не забывает прятать рябое лицо под чистенькой белой косынкой, а ее раскосые плутовские глаза, как всегда, шмыгают по сторонам и не смотрят мужчинам в лицо, будто стыдясь и скрывая какой-то грех. Она вбегает в дом богача, где служила до замужества, и жители местечка видят, как за ней тотчас запирают дверь.
— Кончено! — передается тогда из уст в уста...
Кругом местечка — грязь, болото. Голые, давно сжатые поля тянутся в гору и теряются в немой осенней мгле…
Лишь изредка пронесется помещичья коляска, оглашая улицу треньканьем бубенцов, скроется из глаз, и опять стоит, поникнув, крохотное местечко в мглистой тишине. В грязи чавкают сапоги Мойше-«татарина», — он бродит одиноко среди лотков и лавчонок. Ему не с кем перемолвиться словом. Не поднимая глаз, глубоко задумавшись, мучительно и остро переживая свою обиду, он время от времени сплевывает и ворчит:
— Болячка ей в глотку!
Это он ругает богатую молодую вдову. Она не возвращает ему жену. С самого праздника симхес-тойре держит ее у себя и уже не раз приказывала ему передать, что даст ему пятьдесят рублей, если он согласится на развод.
Кузнец, к слову сказать, побаивается богатой вдовы: у нее в доме бывает сам становой. Все же раз он зашел требовать жену. Хиси уже не было в кухне: завидев мужа, она промчалась через все комнаты и спряталась у хозяйки в спальне. Долго стоял кузнец, дожидаясь ответа, как нищий — подаяния. Из внутренних покоев, из хорошо протопленной комнаты вышла с ребенком на руках няня, толстая крестьянка с приплюснутым носом и губами лакомки. Она долго разглядывала кузнеца хитрыми темными глазами. Ей нечего было ему сказать, она только хотела посмотреть, что это за человек, из-за которого рябой Хисе приходится укрываться у хозяйки. В конце концов вдова вышла к нему и начала его бранить. Лицо у нее было удивительно подвижное. Кузнец молчал и только, насупившись, смотрел на нее исподлобья. Вид у него был растерянный.
«Болячка тебе в глотку!» — снова подумал он.
Наконец вся эта волынка до смерти надоела Мойше-«татарину». Работа в кузне не ладилась, дома некому слова сказать, во рту гадкий вкус, как на другой день после праздника. Погода тоже дрянь.
Детей она ему не родила, эта рябая крыса, чтоб ей пусто было! Так и быть, он снова пойдет в большой дом — в последний раз… Он даст ей развод.
Вместе с Хисей к раввину пришла вдова и оставалась все время, пока тянулась церемония развода. Она внимательно слушала, как кузнец повторял за раввином слова древнего обряда, и кивала с видом знатока. Она, казалось, хотела удостовериться, стоило ли платить за это пятьдесят рублей.
Что-было бы, если бы у женщины не нашлось богатой покровительницы с 50 рублями, читатель может только догадываться. С большой вероятностью - продолжалось бы торжество семейных ценностей, поскольку вмешиваться и принимать какие-либо меры никто не собирался, в силу как ничтожности пострадавшей, так и, прежде всего, заурядности явления.