Небольшая преамбула: в силу ряда обстоятельств (многочисленность еврейского населения, местоположение в сердце черты оседлости, статус идиш как государственного языка) религиозные "предрассудки" изживались гораздо медленнее, чем этого хотелось бы властям. Доходило до анекдотов: например, в сентября 1928 рабочий Орман пожаловался в Евсекцию, что его сына не взяли в государственный еврейский детский сад, поскольку... впрочем, пусть это будет традиционное мини-ЧГК. Итак, почему же Ормана-младшего не взяли в советский детский сад? (UPDATE: в комментах есть правильный ответ).
Едва ли не наиболее выпукло традиционность минского еврейства проявлялась в сфере потребления мяса. Вплоть до колективизации значительная часть мяса, производившегося в городе и продававшегося в минских кооперативах, было кошерным со всеми положенными печатями (от городского раввина Глускина; большую часть некошерной говядины и птицы производили бывшие резники, резавшие точно так же, как и "кошерные" коллеги, но только без раввинского надзора). И поскольку предложение определялось спросом, одной из приоритетных задач власти стала дискредитация резников и системы ритуального убоя в глазах населения.
Делалось это разными способами (например, апеллируя к карману потребителя: кошерное мясо стоило дороже). И в том числе - с помощью показательных процессов по уголовным обвинениям. Первый такой процесс состоялся в марте 1925 года, когда нескольких резников обвинили в попытке убийства конкурента:
In early March 1925, in the locale of the former Chorale Synagogue, now the Jewish Workers’ House of Culture, in front of three thousand people, the head of the shohtimtrust Yankev-Tevye Rapoport was accused of the attempted murder of another shohet, one Droykin, who had moved to the Belorussian capital from Lepel, in the Vitebsk Province.65 Apparently, the newcomer’s slaughtering method did not meet the religious standards set by Rabbi Gluskin. Not allowed to be part of the official butchers’ trust, Droykin joined another group of shohtim who operated independently from the rabbi’s supervision and sold their product to the same cooperatives that purchased kosher
meat from the shohtim working for Gluskin.66 In addition, by charging less (only five to ten kopeks for one chicken instead of the fifteen to twenty charged by Rapoport), the Droykin group became a threatening competitor for the “Gluskin trust.”
Несмотря на обвинительные приговоры по делу, на репутации резников этот процесс не отразился, и население по-прежнему охотно прибегало к их услугам (прежде всего для резки птицы -с началом "великого перелома" производство кошерной говядины практически прекратилось). И тогда власти решили нанести новый удар - воспользовавшись вполне современным ноу-хау:
In April 1934, kosher butchering in Minsk was dealt a mortal blow and driven to the margins of even smaller underground circles. Yankev-Tevye Rapoport, the same shohet indicted in the 1925 shohtim trial, was accused of, over the course of three years, raping twelve girls, who were sent by their mothers to the shohet with a chicken to slaughter.98 While Rapoport’s absolute innocence is hard to ascertain based on the available sources, the official accounts that portray him as a “monstrous pedophile” who took advantage of the girls are at odds with his reputation among the Jews of Minsk. (Aron Rozin, a young Poale-Zionist not connected with religious circles, spoke
very admiringly of Rapoport in his memoirs.)99 The chief rabbi of Palestine at the time, Rabbi Abraham Isaac Kook, interceded on behalf of the shohet, petitioning the Central Committee of the CP B.100 It is likely that by publicly exploiting Jewish sexual anxieties associated with the figure of the shohet—the only man who in Jewish traditional society had regular contacts with women, often in semiprivate settings—the architects of the Rapoport case were hoping to discredit kosher slaughter in Minsk, for good.101
Following two closed-door criminal trials (during which Rapoport eventually admitted all the accusations, most likely under pressure), the show trial took place April 2–4. It was held in the locale of the Belgoset—the former Chorale Synagogue and the same venue as the 1925 shohtim-trial—in front of a large audience drawn by the lurid details of the rapes.102 The public prosecutors—Leyme Roznhoyz, delegate of the Central Committee of the League of the Militant Godless, and Chatskl Dunets, deputy people’s commissar for education and member of the editorial board of Oktyabr—emphasized the relationship between the shohet’s religious beliefs (he was linked to the Slonimer Hasidim), his social background (he was a relative of the manager of the Wissotzky
tea business in Minsk), and his sexual deviance. The relationship between religion and pedophilia was analyzed in great detail in a booklet on the Rapoport case, entitled For the Proletarian Court, published immediately after the trial. The booklet also dwelled on reported cases of rape of minors carried out in the early 1930s by religious Jews in Poland, France, and America. The fact that the trial was organized with such great fanfare, convened in front of thousands of people in the Jewish theater, and followed by a meticulous report of the events, indicates that the trial constituted a major campaign directed against what was still considered by Jewish Communist officials a major problem.103 Rapoport was eventually sentenced to eight years in prison by the Supreme Court of the BSSR.104
Если верить автору, на этот раз у властей получилось гораздо лучше: потребление кошерной птицы в городе резко упало. Хотя с немалой вероятностью, причины этому могли быть совсем другие.